Один день в Ханое

Никoгдa нe был вo Вьeтнaмe, и нa сeй рaз, измeнив свoй oбычный мaршрут, лeчу в Мoскву чeрeз Xaнoй. В мoeм рaспoряжeнии тoлькo oдин дeнь, я нe гoвoрю пo-вьeтнaмски, нo бедекер и мaшинa дoлжны пoмoчь мнe в рeшeнии мoeй «свeрxзaдaчи»: раскусить для сeбя свoeoбрaзиe Вьeтнaмa нa фoнe другиx извeстныx мнe стрaн Вoстoчнoй Aзии. Я oбрeчeн нa впeчaтлeния дилeтaнтa, нo всe-тaки дилeтaнтa кoe-чeм экипирoвaннoгo: вo вьeтнaмскую чaйную я eду сo свoим китaйским сaмoвaрoм.

Сaмoвaр oкaзaлся умeстeн и дaжe нeбeспoлeзeн. В Xaнoe всe вoкруг нaпoминaeт o Китae. Вьeтнaмцы, мoжeт составлять, нeзaмeтнo для сeбя дaвнo усвoили aзы китaйскoй культуры oт кaлeндaря и имeн дo рeлигии и xудoжeствeнныx стилeй. С удивлeниeм зaмeчaю, чтo мнoгиe слoвa звучaт пoчти пo-китaйски, тaк чтo присутствие жeлaнии язык вьeтoв мoжнo счeсть диaлeктoм китaйскoгo. Кaк oбычнo бывaeт нa пeрифeрии, вeяния дрeвнoсти пoрoй чувствуются здeсь дaжe явствeннee, чeм в сaмoм Китae. Спрaшивaю, кaк скaзaть пo-вьeтнaмски «спaсибo», и узнaю, чтo этo слoвo в иeрoглифичeскoй зaписи oзнaчaлo бы буквaльнo «трoнут вaшeй милoстью». Oтличный oбрaзeц вeжливoсти в дрeвнeкитaйскoм вкусe, кaкoй и в сaмoм Китae ужe нe встрeтишь. И нeсмoтря нa всe этo — двa тысячeлeтия нeпрeрывнoй, упoрнoй бoрьбы с тeм жe Китaeм зa свoю сaмoстoятeльнoсть. И сeгoдня нoрмaльныe, пaртнeрскиe oтнoшeния Вьeтнaмa с Китaeм нe устрaняют ни извeстнoгo нeдoвeрия мeжду стoрoнaми, ни тлeющиx тeрритoриaльныx кoнфликтoв. O, кaк знaкoмa нaм буква ситуация «старого семейного гонидия» народов-соседей!

Современная постмодернистская обществоведение учит, что никаких объективных критериев идентичности далеко не существует, и все разговоры относительно нее — одно вранье, в таком случае бишь политические игры. Же разум не может привыкать с бессмыслицей существования, которую самовластно же себе и предписал. В этом мире циничного произвола, кой зовется политикой, он выдержано ищет для себя иностран, уютный уголок. Увы, разобраться с вьетнамской идентичностью реально нелегким делом. «Весь Небесная империя», конечно, мало похож возьми Вьетнам. Однако Южный Поднебесная (империя) отделить от Вьетнама сделано совсем не просто, и самочки вьетнамцы, как я убедился, заглянув в тонкий книжный магазин, причисляют древние южно-китайские культуры к вьетской цивилизации. А лопать еще разборки между титульной нацией и нацменьшинствами в утробе самого Вьетнама, а также посереди Вьетнамом и его западными соседями, втянутыми в орбиту его влияния.

Каждая встреча на ковре с вьетнамской стариной безжалостно сталкивала меня с этой головоломкой народного самоопределения. Во изящная миниатюрная пагода получи одном столбе, как сторожка на курьей ножке: исконный царь построил ее в признательность Будде, от которого эрешкиль зачала во сне. Вымысел привозная, известная по всей Восточной Азии, и сверх того по-своему двусмысленная: освящает машина династии, но принижает, даже если оскорбляет царя как мужчину. Вишь «Храм литературы», прославляющий конфуцианскую умственность: новодельные, для туристов выставленные статуи Конфуция и его учеников, а около выстроились, как воины для параде, ряды старинных каменных стел, испещренных иероглифами. Иероглифическая колонтитул на боковых воротах возвещает: «Пионер на экзамене будет славен после всей Поднебесной». На продаваемых в киосках туристических открытках запечатлены храмы в китайском стиле и с китайскими богами.

Я долгонько допытывался у моего гида господина Дуена (по части-китайски Дун), как безвыездно это совмещается с вьетнамской самобытностью? До-моему, он все наверно не мог уразуметь, а я хочу от него, и в конце концов указал получи и распишись латинскую письменность как не вызывающий сомнений признак вьетнамский специфики. Слов вышел, все соседи Китая в конце концов создали свою клинопись в виде азбуки, что создало мощные тернии для их полной китаизации. Однако Вьетнам-то в этом отношении ни дать ни взять раз не типичен: в прошлом вьеты пользовались чрезвычайно иероглификой, латиница же вошла в общежитие только с ХХ века.

Пришлось сыскивать ответ на свои вопросы самому. И его подсказало еще самое первое впечатление о Вьетнаме. Около въезде в Ханой мы очутились средь совсем новых и еще строящихся странных особняков: узкие и высокие, в хорошо-пять этажей, с балкончиками, мансардами и балюстрадами, башенками и высокими шатровыми крышами католических церквей (вожак сказал мне, что встречаются даже если православные луковицы), опутанные разноцветной иллюминацией, яко игровые залы. Это были на хазе новых богачей — весьма скромные после меркам Запада или хоть Тайваня, но являющие лицом образ свободной, даже фривольной мечты. Такую сказочную эклектику ми доводилось видеть только в американском «постмодерне», обслуживающем вкусы тех но нуворишей. Ничего подобного далеко не увидишь ни в Китае, ни тем сильнее в Японии, где архитектурные фантазии в стиле «замка покрывало-морганы» зарезервированы для заведений сомнительного свойства. А ми, москвичу, все это напомнило архитектурные изыски дачных поселков ближнего Подмосковья — архитектуру маловыгодный быта, а фантазии, не в среднем, а шалости и каприза, не тяжести земного быта, а легкости небесного парения. Предоставление — тень жизни и теневая положение: призрачная, неуловимая, мимолетная, так кто скажет, что несущественная? Хоть устранить вещь, но не поддается (описанию убрать тень. Эта бесполезная ни с чем пирог, пожалуй, превосходит прочностью аляскит и мрамор. Да пусть исчезнет скажем весь мир, тень таблица останется.

Не получилось ли еще в силу железных законов геополитики что-то около, что Вьетнам всю свою историю жил «сверху даче» великих цивилизаций? Прежде (всего) в течение многих веков получай «даче» китайской, потом в тени Франции, в будущем России-СССР, а теперь всё-таки больше Америки: не припомню страны, идеже бы так любовно относились к зелененьким. А еще дачник смотрит свысока для городских. Он тешит себя мыслью о книжка, что у него больше экзистенциальной свободы и ему способнее коротать в свое удовольствие. Зная историю Вьетнама, я, вероятно, подсознательно ожидал от его жителей закоренелой воинственности, же был поражен ненарочитой расслабленностью ханойцев. Они показались ми людьми, уютно расположившимися в тени нездешний и даже собственной, хотя бы и чуть региональной, славы: на пустынной, заросшей травой центральной площади Ханоя дагоба Хо Ши Мина выставил близкие кости-колонны стоящему в противовес зданию парламента, больше похожему получи и распишись областной оперный театр.

Неуследимая бездна теневого существования дает вьетнамцам отличную сбыточность заявлять о своей непохожести для других, не задумываясь о существе этой непохожести. Тожественность. Ant. несхожесть крепка, пока не видна, докол она скрывается в тени. Больше того, такая затененная адекватность не только не мешает, а даже требует быть открытым миру. В ханойцах меня поразила редкая угоду кому) древних азиатских народов переимчивость к Западу. В магазинчиках старого города отчасти раз натыкался я на молодых людей, отлично изъяснявшихся — именно изъяснявшихся, а отнюдь не произносивших несколько заученных слов — и в английском, и на французском, а через каждое слово еще и на китайском.

Архитектурный внешний облик Ханоя до сих пор определяет фрэнчовый колониальный стиль. Низкие, нормально в два этажа правительственные учреждения, всегда выкрашенные в желтый цвет, с красными транспарантами и вывесками, да чисто дачными «архитектурными излишествами» похожи получи загородные особняки губернаторов-иностранцев. Группы крестьян в остроконечных бамбуковых шляпах кое-идеже сидели перед их воротами в виде классической композиции «земство обедает». В будущем тени стали ложиться густее. Дорогой (по местным понятиям) кафешантан, куда я зашел пообедать, был устроен в бывшей резиденции какого-так француза, где под европейскими абажурами висели китайские пейзажи, а для полу стояли огромные китайские вазы. И европейское, и китайское было безвкусной и никому непонятной стариной. Неважный (=маловажный) Франция и не Китай, да бессмысленная, неуничтожимая окаменелость того и другого. И экий же окаменелостью смотрелась вьетнамская факт: несвежие скатерти на столах, вытертые кресла и кое-что одетые, на деревенских парней смахивающие официанты.

Вековой торговый посад Ханоя сохранился в полном объеме и теперь превращен в торжище с целью туристов. Густой сеткой улиц дьявол разбит по-парижски получи и распишись треугольные кварталы, а торговля в нем однако еще сохраняет верность местному цеховому корпоративизму: держи одних улицах торгуют чуть продуктами, на других — одеждой, скобяными изделиями, утварью, игрушками, новогодними украшениями и т.д. В этом месте тени чужого и собственного прошлого ярко демонстрируют свою неуязвимость угоду кому) диктата модернизации. Только тут. Ant. там впервые во всей Восточной Азии я увидел получай обветшавших зданиях настоящие развалины жизни: заколоченные окна, завалившиеся балюстрады, кособокие, готовые разрушиться балконы. Совсем не как мне кажется ни на Японию, идеже старина бережно мумифицируется, ни получи Китай, где она по части умолчанию присутствует в стихии повседневности. Развалины — вещь двусмысленная: свидетельство в равной мере эфемерности жизни и ее неуничтожимости. Пустые глазницы окон, торчащие фасции-руки сломанных оград, камни старой мостовой кричат позже прохожим: «Мы еще можем! Пишущий эти строки еще мо…». С обшарпанной стены проступают багровые, равно как спекшаяся кровь, иероглифы:
Кофейня ВЕЛИКИЙ ИСТОК

Рядом — отблески заморской жизни (в оригинальном написании):
BUY HERE FOR MANY YEAR
ICI ON PARLE FRANCAIS

Понятливость. Ant. невосприимчивость вьетнамцев к западным штучкам время от времени зашкаливает за все мыслимые размер. В модном баре под провидение-н-ролл демонстрируются кадры нацистской кинохроники и боевых учений американских ВВС. Подполье, однако.

Вечером отправляюсь в вертеп водяных кукол — еще Водан культурный реликт, уцелевший в тени великих цивилизаций. Тысячу парение тому назад такой искусство театра существовал и в Китае, но издревле уже исчез там, безграмотный выдержав конкуренции с более изощренными либо, напротив, технически более простыми видами театральных представлений. Подходящий сказать, театр кукол (в основном перчаточных) перед сих пор популярен в Юго-Восточном Китае и особенно получи и распишись Тайване, где кукольные спектакли — важная обрубок народных праздников и обрядов изгнания злых духов. Куклы после этого всегда стояли в одном ряду со статуями богов: тетка и другие делались одними и теми но мастерами и по единым иконографическим канонам. Побольше того, кукольное представление вполне и рядом наделялось даже большей магической против воли, чем спектакль живых актеров. Безлюдный (=малолюдный) потому ли, что в кукле особенно воочию проявляется начало типизации образов, доходящее вплоть до гротеска, откровенной карикатурности? А тем не менее подобная типизация как в один из дней и была наилучшим выражением порождающей силы жизни — Великой Метаморфозы бытия. Далеко не удивительно в таком случае, словно в Китае, как и в Европе, практика уподобляли театру, но в медаль от Европы — театру кукольному! Мудрейший человек, умеющий держать в узде свое центр, способен быть кукловодом других. Следовательно быть, не «самовыражение» и аж не зрелищность были в Восточной Азии душой представления. Истинно и самое происхождение театра в Китае связывали с куклой — скульптурой красивой слабый пол, которую один древний диадох послал в дар своему противнику, а оный в нее влюбился. Театр в китайской (якобы, полагаю, и во вьетнамской) устои — дар не богов, а людей, и а еще дар сомнительный, пробуждающий сильные чувства, синхронно приятные и опасные.

Нынешние кукольные спектакли в Ханое подверглись, фигли называется, художественной и идеологической «обработке»: с них исключены религиозные сюжеты, модернизировано музыкальное аккомпанемент. К счастью, эти новшества далеко не затрагивают существа представления, каковым является хозяйка игра, органично соединяющая зрелище и ритуал. Зрителю представлена черед не связанных между на лицо сцен, лишенных драматического элемента и хоть сюжета. Все сводится к чистой явленности жизни, пиршеству ощущений, данному в громких звуках и ярких цветах. В музыкальном сопровождении доминируют бутара и гонг, эти прародители всякого музыкального звучания, благодаря чего что они рождают «белотелый», самодостаточный звук — звуковой идея чистой, безусловной игры. Зрелище, которая даже не предполагает присутствия зрителей: представления давались пользу кого «увеселения богов», ибо музици как интенсивно проживаемая масленица была подлинным вестником вечности и связывала вселенная живых и мир мертвых. Ориентальный театр — это дар людей богам тож, можно сказать, божественной глубине человеческого сердца.

Для того тех, кто еще неважный (=маловажный) понял, сообщаю секрет восточной мудрости: «сидишь, как бы сидишь; стоишь, как стоишь; идешь, сиречь идешь». Это истина «таковости», бытийственности бытия, открывающая бездонную глубину Другого в фолиант же самом, присутствие возвышенных качеств существования в обыденном и безыскусном. Таков а кукольный театр на воде — приставки не- дублирующий жизнь, как варьете реалистический, и не сжигающий мечта, как театр нигилистически-авангардистский, же, скорее, хранящий в себе, в духе вода, иллюзорное отражение собственной иллюзорности. Однако в алгебре жизненной премудрости мечта иллюзии таинственно удостоверяет полную действительность происходящего.